Мадам Валентина фон Зеехафен.

...Мадам Валентина была пожилая дама со странностями. Она торговала леденцами, но это занятие было для отвода глаз. Основное время мадам Валентина посвящала наукам, иногда печатала статьи в столичном философском журнале (и статьи эти каждый раз вызывали скандал в среде университетской профессуры). Кроме того, у нее был ящик с треногой и объективом, и она по заказу реттерхальмских жителей делала фотопортреты на твердом, как доска, картоне.
     ...Жила мадам Валентина одна, если не считать рослого рыжего кота, канареек и жабы Жанетты, которая обитала в стеклянной банке из-под маринада.
Про мадам Валентину рассказывали всякое. Говорили даже, что она училась в Бразилии и совершила кругосветное путешествие. Впрочем, по другим слухам, она всю жизнь провела в родном Реттерхаль ме, лишь изредка выезжая в столицу. Одно было известно точно: много лет назад она преподавала географию в гимназии, и оттуда ее уволили с большим скандалом. Наивный и потому бесстрашный Лотик однажды спросил ее: правда ли это?
     - Да, - гордо сказала мадам Валентина. - Скандал помнили долго. А я десять дней даже просидела по указу магистрата в тюрьме. Вернее, на офицерской гауптвахте артиллерийского форта. Все офицеры и сам форт-майор Хорн ухаживали там за мной напропалую, это были чудесные дни.
     - А... за что же вас? - нерешительно спросил тогда Галька.
     - Из-за линейки, всего-навсего... В те времена был еще обычай воспитывать детей линейкой. И вот директор гимназии маленькому мальчишке приказал подставить ладонь и хлестнул его по этой ладошке... На глазах у меня, у Валентины фан Зеехафен! Ударить ребенка!.. Я выхватила линейку и сломала ее на три части!
     - И за это под арест? - недоверчиво сказал Галька.
     - Ну, сударь мой... Линейка была тяжелая, из пальмового дерева, а сломала я ее о высокоученую директорскую лысину...
(Выстрел с монитора, Застава на Якорном поле).

Яшка.

...На мраморной доске стояли горшки с кактусами. Кактусы цвели белыми и красными звездами и колокольчиками. Среди них поднимался из горшочка с землей странный кристалл: синеватый, полупрозрачный, с искорками. Он был похож на толстый граненый карандаш, закрученный на пол-оборота по спирали.
     - Мадам Валентина, а что это? - спросил Галька, когда хозяйка вернулась из кухни. - Раньше здесь этого не было.
     - А! Это я выращиваю модель Мироздания. Довольно скучный опыт, потому что бесконечный...
…Яшка - это было главное богатство среди ребячьих ценностей. По крайней мере, в границах Полуострова. Дороже всяких игрушек и многосерийных дисков. О нем ходили легенды. По слухам, он попадал то к одному, то к другому счастливчику: то как выигрыш в споре, то в обмен на какие-то сокровища...
Про Яшку рассказывали всякое. Говорили даже, что он - пришелец с какой-то звездной системы, где кристаллическая жизнь. Мол, скорее всего, летели эти жители в экспедицию к другим звездам, корабль взорвался, а Яшку занесло на Землю. От взрыва Яшка "сдвинулся в уме" и многое забыл. А может, он был просто пацаненок среди взрослых кристаллов-космонавтов и поэтому толком ничего объяснить не может. Как малыш, потерявшийся в центральном супермаркете...
     Более рассудительные люди высказывали догадку, что Яшка - осколок кристаллической памяти со станции-спутника "Око". Эту станцию с искусственным мозгом Всемирный институт прогнозов запустил на дальнюю орбиту семь лет назад, чтобы вести наблюдения за всей жизнью планеты и давать предсказания во всех областях человеческой жизни. В общем, был это эксперимент большущего масштаба, и ученые возлагали на всевидящее "Око" массу надежд. Но станция, выйдя на орбиту, рванула белым пламенем и разлетелась на мелкие осколки...
     Взрослые, однако, утверждали, что память "Ока" была не кристаллическая, а из биомассы искусственных нейронов. Ну да взрослые всегда спорят с ребятами, а потом выясняется, что все напутали...
     Несмотря на кашу в голове (если представить, что у Яшки была голова), знал он ужасно много. Примерно как целая Академия наук. Обладатель Яшки мог не заботиться о школьных письменных заданиях: маленький кристалл выдавал на принтер сочинения по любому вопросу, причем ловко подделывал стиль ученика. Он мог рассказывать сказки и всякие истории о людях из неведомых стран, делал расчеты для электронных моделей, показывал удивительные фильмы, о которых никто раньше и слыхом не слыхивал. Или просто болтал и пел песенки. Но все это - если Яшка был в ударе. В хорошем настроении. А случалось и так, что он показывал на экране большую стереоскопическую фигу и выдавал стихотворную дразнилку, да такую ехидную, что хотелось расшибить дисплей и самого Яшку (но его поди расшиби, он как алмаз).
     Бывало (и нередко), что Яшка просто нес околесицу - как справочный робот, у которого перепутались волноводы...
…- Яшка... Ты кто?
     Цветные полосы метнулись, на экране расплылась черная амеба. Яшкин голосок обиженно задребезжал:
     - А говорил, не будешь дразниться!
     - Да я же... Чего я такого сказал-то?
     - Я тыщ-щ-щу раз объяснял: не помню я, кто я такой! Чтоб не приставали! А ты опять!
     - Но я же не знал! Я с тобой первый раз!.. Яшка... ну, извини.
     Махнуло розовым светом, затем почему-то появились на экране желтые одуванчики, по одному шла божья коровка.
     - Ладно... Я же правда не знаю, кто я... У меня на этом месте скол...
     - Что?
     - Ну, ты же видел! С одного конца я острый, а с другого обломанный. Это я откололся от корня... Там, за этим обломом, осталось такое... ну, не помню...
…- Я - вспомнил! Знаю - кто я!
     Желтое окно крошечно уменьшилось, вокруг зажглось еще множество таких же окошек. Вокруг них образовались в вечерней синеве дома с крутыми крышами и башни. Старинный город. Все было так неожиданно, что Ежики на минуту забыл о своих тревогах.
     - Кто ты, Яшка?
     Он сказал с ноткой ребячьего самодовольства:
     - Меня вырастила и взлелеяла Валентина фон Зеехафен, самая ученая на свете женщина, бакалавр всяческих наук... Слушай...
     Эта история - о городе Реттерхальме и его жителях. ("Реттерхальм" - "Рыцарский шлем", - отметил про себя Ежики.) Случилась она давным-давно, однако уже и в те времена город был старинным. И жила там на улице Рыжего кота известная всему Реттерхальму очень мудрая женщина. Знакомые и друзья звали ее, несмотря на почтенный возраст и ученость, просто мадам Валентина. Была она добрая душа, хотя и со странностями. Одна из странностей - та, что среди друзей мадам Валентины водилось множество мальчишек...
     Однажды мальчишки принесли и показали мадам Валентине монетку из города Лехтенстаарна... Да-да, в точности такую же: с профилем мальчика, числом "десять" и колоском. Эту монетку разглядел издалека (а вернее, ощутил с помощью нервов-лучей) маленький кристалл, который подрастал у мадам Валентины на подоконнике среди кактусов.
     И сейчас он, Яшка, сразу узнал монетку! А узнав ее - вспомнил остальное!
     Да-да, он вырос в обычном цветочном горшке. Но вовсе не из обычного зерна, а из редчайшей звездной жемчужины, какие иногда прилетают на Землю из космоса в период густых августовских звездопадов... И растила его мадам Валентина не просто так. Она создавала крошечную модель всеобщего Мироздания. Потому что была уверена: Вселенная имеет форму кристалла...
     Обо всем этом кристаллический детеныш узнал впервые из разговора мадам Валентины с мальчишками - как раз в тот день, когда они принесли монетку. Потому так все и запомнилось...
     Потом Яшка узнавал и другие подробности: и о мадам Валентине, и о Реттерхальме, и о всей Планете. И о Вселенной. Мадам Валентина учила его, читала ему умные книги, знакомила с науками.
     И кажется, любила...
     - Потому что она... раз она меня вырастила из капельки... она ведь все равно как мама, да, Ежики?
     Ежики торопливо кивнул. Он почти не дышал и не двигался, только машинально тискал пальцами припухшее колено.
     Яшка сказал:
     - А еще меня любил один мальчик. По имени Лотик, по прозвищу Головастик. Самый младший из всех ребят. Хороший... Он сбежал от своих трех теток и жил у мадам Валентины. И поливал меня самой чистой водой, чтобы я рос быстрее... А потом из желтой бумаги сделал и наклеил на меня вот такое окошко... - На экране, заслонив город, опять выросло светящееся окно. - Мадам Валентина сперва рассердилась, а он говорит: "Это же Вселенная, значит, дом для всех, кто в ней живет..." Она тогда засмеялась...
     - А потом? - тихо спросил Ежики. Он видел перед собой другое окно - там, на станции...
     - Потом... - В Яшкином голосе послышался вздох. - Начались дожди. Они шли и шли, и совсем даже не стало солнца, на несколько лет. Что-то сделалось с природой. Дома стали сползать со склонов холма, люди начали уезжать... Наш дом тоже однажды пополз и развалился. Подоконник перекосило, на меня упала стена, я откололся от корня... А скоро я увяз под развалинами в жидкой глине. Надолго...
…Яшка сел прямо. Взялся за края кадки. Волосы отбросил рывком головы.
     - Я - звезда.
     Он стал даже чуточку взрослее и красивее. И это "я - звезда" сказал со скромной и настоящей гордостью.
     А Ежики растерянно мигал.
     Яшка проговорил снисходительно:
     - Ты спрашиваешь: какая звезда? Объясняю: еще не вспыхнувшая... Теперь у меня в голове все разложено по полочкам, я знаю смысл.
     - Какой... смысл? - почему-то испугался Ежики.
     - Слушай. Из меня растили модель Мироздания. Так? Так... Но целой Вселенной я стать не могу, ведь я только модель...
     Ежики вспомнил метровый галион в желтом окне.
     - Ну да, - кивнул Яшка. - Как модель кораблика не может стать кораблем. Но все равно она немножко корабль... А я... Во мне ведь есть что-то космическое. И одним атомом Вселенной - одной звездой - я сделаться могу! Ведь во мне звездное вещество.
     - Ну... а как ты ею сделаешься? Звездой-то... - робко сказал Ежики.
     - Я должен вспыхнуть! А ты мне поможешь.
     - Ну уж дудки! - Ежики решил, что спятивший Яшка хочет окунуться в какую-то горючку, а потом чтобы его зажигалкой! Причем он забыл в этот миг, что настоящий-то Яшка - кристалл, а не мальчик.
     Яшка-Лотик на краю кадки вдруг опрокинулся, привалился к пальме (она, правда, не шелохнулась), задрал коленки и начал хохотать. Звонко так! Будто правдашний мальчишка:
     - Да ты что придумал! Это же совсем не так! Ой, не могу!..
(Выстрел с монитора, Застава на Якорном поле).

Цезаренок, Чезаре, Чек (Цезарь Лот).

Он был некрасив. Очень большой рот и треугольный маленький подбородок, твердые скулы, сильно вздернутый нос. Лишь волосы хороши - светлые, почти белые, и, видимо, жесткие, они были подстрижены ровным шаром. Как густой громадный одуванчик. И только на темени из ровной стрижки торчал непослушный, увернувшийся от ножниц клочок. Но лицо - без привычной и ласкающей глаз детской округлости. Ничего общего с теми славными мордашками, которые Корнелий на работе привык впечатывать в рекламные проспекты для счастливых семейств... И все же ярлык "безынды" никак не клеился к новичку. Мальчишка был явно из хорошей семьи. Из такой, где истинная воспитанность и твердое ощущение своего "я" - наследие нескольких поколений. Порода видна всегда, инфанта узнают, несмотря на лохмотья (как в фильме "Шпага принца Филиппа"). А этот был отнюдь не в лохмотьях. В шелковистой рубашке стального цвета со всякими клапанами и пряжками, в модных светлых брючках длиною чуть ниже колен, в длинных серых носках с вытканными по бокам серебристыми крылышками, в лаковых сандалетках. На плече он держал расшитую курточку - "гусарку".
У мальчишки и выговор-то был особый: словно под языком перекатывался стеклянный шарик, небрежно и чуть заметно перепутывая звуки "р" и "л".
…На открытой платформе среди пестроты пассажиров мелькал светлый, почти белый, ровно подстриженный шар волос (из-за этой прически голова у Чека всегда казалась чересчур большой).
...Подумать только, год назад Витька смотрел на него со скрытой неприязнью и досадой!
     Они видели друг друга, когда Витька наведывался к отцу в "Проколотое колесо". Незнакомый пацаненок не понравился ему сразу. Большеголовый, тонконогий, "обезьянистый" какой-то, с твердыми скулами на неулыбчивом лице. Держался он со взрослой вежливостью и очень отгороженно. "Подумаешь, принц в изгнании", – подумал Витька с недовольной усмешкой. Потому что, несмотря на всю некрасивость, было в мальчишке что-то... такое вот, как у юного дворянина...
…Цезарь повел голым плечом. На коже чернела маленькая бусина.
     – Клещ присосался. Даже не знаю когда. Только сейчас нащупал.
     – У, зверюга... – сказал Витька, наклонившись. Клещ был местной породы, водился в сорняках городских окраин. Пакостный и заразный. – Это зловредная тварь, так просто не вытащить.
     – Ну уж... – отозвался Цезарь, и впервые в его голосе прозвучала еле заметная снисходительность. – Вылезет как миленький.
     Он придвинул к набухшему клещу прямую, будто зеркальце, ладонь, пошептал что-то. Бусинка шевельнулась, задергалась, вытаскивая из кожи крошечные лапки. Скатилась Цезарю на колено, потом на простыню. Он брезгливо взял клеща на помусоленный палец, шагнул к черному окну, встал на подоконник, щелчком сбросил "зверюгу" в форточку. Прыгнул на пол и сказал Витьке:
     – Большое спасибо.
(Гуси-гуси, га-га-га, Крик петуха).

Михаил Алексеевич Мохов.

...Загадочный Алексеич оказался очень костлявым и пожилым человеком с гладкими седыми волосами. Он встал навстречу, слегка церемонно протянул руку:
     - Мохов Михаил Алексеевич...
     Узкая ладонь была твердой.
…Что во время всех прежних разговоров седой костлявый человек с бледно-синими глазами испытывал беспрерывную томительную тревогу вот за этого растрепанного пацана. За сына. За негодного бродягу Витьку.
…Потом потянулась Сухоречная улица с дешевыми кино, мастерскими и магазинчиками в первых этажах старых домов, чахлый сквер с громким названием "Сад принцессы Анны", а за сквером показался угловой дом, где и жил Михаил Алексеевич Мохов – эмигрант, частный экспериментатор, паспорт-браслет номер такой-то, индекса не имеет.
(Гуси-гуси, га-га-га, Крик петуха).

Витька Мохов.

...Прислонившись к косяку, стоял гибкий русоголовый взлохмаченный мальчишка. В белой майке - перемазанной, порванной, выпущенной на мятые шорты из пятнистой, похожей на маскировочную, ткани. Он мотал на палец оттянутый подол майки и переступал длинными, кофейного цвета ногами. На курносом лице была независимо-дурашливая улыбка, а в светло-синих глазах нерешительность.
Витька по-турецки сел на табурет - русоголовый синеглазый йог. Со значительным видом поднял мизинец. Тут же над пальцем возник тускло-желтый огонек. Еще две секунды - и огонек превратился в светящийся шарик размером с теннисный мяч. Он стремительно вращался и потому казался размытым.
Молния держалась на мизинце, как на оси. Витька медленно провел краем светящегося шарика по измазанной кровью щиколотке. Кровь исчезла. На месте сорванной коросты появилась розовая кожа.
…И здесь шагнул вперед Витька:
     - Здравствуйте.
     Надо было слышать это "здравствуйте"!
     До сих пор Витька был обыкновенный мальчишка - славный, смелый, озорной, но в общем-то понятный (несмотря даже на фокусы с молнией). А теперь мгновенно вспомнилось Корнелию слышанное от Петра: "Я несколько раз встречал мальчика оттуда. Удивительная отвага и ясность души".
     В Витькином "здравствуйте" не было ни детской скованности, ни хозяйского превосходства, ни настороженности мальчишки, который знакомится с чужими ребятами. Ни единой темной нотки. А было это - как самый доверчивый и спокойный шаг вперед: "Вот он я. Я такой же, как вы. Хорошо, что мы встретились".
…Лишь директор обсерватории Аркадий Ильич Даренский не разделял общего энтузиазма. Во-первых, он вообще смотрел на все явления со здравой долей скепсиса. Во-вторых, Аркадий Ильич (в силу этой же привычки) углядел в словах "буду я на нем кататься" некоторую двусмысленность. Так ли прост этот внешне симпатичный, но почти незнакомый (и к тому же похожий на отца) десятилетний отпрыск Михаила Мохова?
     Кроме того, профессор Даренский придерживался вполне логичного мнения, что специальное научное учреждение закрытого (насколько это возможно в нынешние времена!) профиля отнюдь не должно служить местом дачного отдыха для кого бы то ни было. Пусть это даже родной внук директора обсерватории.
     Но, с другой стороны, делать было нечего. Витькина мать активно занималась решением личных проблем. Витькин отец, который числился сотрудником "Сферы", был официально объявлен пребывающим в далекой и длительной командировке, а на самом деле находился неизвестно где. То есть не совсем неизвестно, но... Впрочем, это особый и отдельный разговор... Так или иначе, а, кроме "любимого деда", приютить Витьку на каникулы оказалось некому. Это и заявила Аркадию Ильичу дочь Кларисса:
     – Можешь ты хоть раз в жизни позаботиться о единственном внуке?
     Аркадий Ильич пытался возражать. Единственному внуку, мол, самое место в летнем лагере, а не в обсерватории среди взрослых и занятых важными делами мужиков и теток... Выяснилось, однако, что внук "малость чокнутый" (видимо, в папочку). В лагерной толпе жизнерадостных и дружных сверстников он сохнет, бледнеет, а по ночам (если верить бдительным воспитательницам) часто не спит, сидит на подоконнике и смотрит "куда-то в небесные пространства". Так было в прошлом году.
     – А в этом он вообще уперся, как упрямая коза: "Не поеду, там скучища!"
     В довершение слов Кларисса начала всхлипывать. Профессор Даренский, в работе своей человек твердый и решительный, в семейных коллизиях таких свойств не проявлял. Ну и вот...
     Витька оказался вовсе не похожим на замкнутое, одинокое дитя. В обсерватории он со всеми зажил душа в душу. А лучшим его другом сделался младший научный сотрудник Михаил Скицын, по поводу чего дед буркнул: "Рыбак рыбака..."
…– Чё надо?! – постыдно завопил Витька и в бегстве взбаламутил пятиметровый водоем от края до края.
     Господин Кригер преодолел то же расстояние на крыльях. Дальше он гнал перепуганного пацаненка по плиточной дороге между двух заросших подпорных стен, и дорога эта привела в предательский тупик. Витька ладонями с размаху уперся в железные ворота гаража, обернулся... Кригер не спешил. Топтался в пяти шагах, подметая крыльями пыль. Готовился. Примерялся... Витька беспомощно съежился и, глядя в петушиный оранжевый глаз, жалобно прошептал:
     – Не смей, скотина... Нельзя. Не подходи. Между нами это... стенка. Понял? Стен-ка...
     – Ко-о... – презрительно сказал Кригер, шумно разбежался...
     С отчаянного перепуга Витька мысленно грянул перед собой с неба стену из броневого стекла. И... рыжий бандит шмякнулся о невидимое! Ошеломленно сел на хвост, по-человечьи раскинув растопыренные лапы. Икнул.
     "Получилось!" Витька и возликовал, и даже испугался. До сих пор его опыты с гипнозом и внушением терпели провал.
     Кригер встал. Пошатался. Шагнул прочь. Оглянулся. Подумал, наверно: не попробовать ли еще?
     – Иди, иди, – сказал Витька. И вообразил сидящую рядом, у ноги, лису – большую, зубастую, с густой апельсиновой шерстью. Так вообразил, что лисья шерсть будто по правде защекотала ему ногу. А Кригер, позабыв о гордости, с воплем ударился в бега.
Витька поддернул свои пятнистые шорты, которые сшила ему из плащ-палаточной ткани Вероника Куггель, потрогал под коленкой "кригерову точку" (осталась навсегда и опять побаливала), почесал ногу о ногу. Этими будничными движениями он хотел прогнать непонятную нервную слабость. И все смотрел на металлического петуха.
     Самый длинный зубец петушиного гребня был отогнут от кирпича и светился особенно ярко. Вдруг на нем вспыхнул огонек, похожий на пламя свечки. Вырос, превратился в желто-лиловый мохнатый шарик. Размером с крупный абрикос. Кажется, он быстро-быстро вертелся. "Шаровая молния, – ахнул про себя Витька. – А заземления нет..."
     В таких случаях лучше не шевелиться. И Витька не двигался. И не отрывал глаз от бледно светящегося шарика. А тот... приподнялся над зубцом и медленно двинулся к Витьке. По линии его взгляда – как по струне.
     Витька драпать не стал. Не смог. И даже не зажмурился. Только слабо поднял перед собой левую руку с полусогнутыми пальцами. Так в нехорошем сне защищаются от всяких страхов. Шарик повисел над рукой, отбросил несколько искорок и... медленно сел к Витьке на сгиб указательного пальца.
     И – странное дело: ощутив ласковое, как тополиный пух, касание, Витька перестал бояться. Во-первых, он почуял нутром, что это не обычная шаровая молния, а нечто иное. Сгусток неведомых каких-то полей, энергий и сил (здесь, на Генеральном меридиане, может быть всякое). Во-вторых, ему стало ясно, что шарик понимает и чувствует его, Витьку. И не хочет ему плохого. Наоборот, он даже готов слушаться мальчишку, как доверчивая птаха. И он правда послушался, когда Витька попросил его пересесть с пальца на оттопыренный локоть... А на суставе, где раньше чернела засохшая болячка, осталось пятнышко чистой, здоровой кожи. Розовой, незагорелой.
     "Дела-а", – осторожно обрадовался Витька. И глазами попросил шарик пройтись от локтя до запястья. И шарик прошелся, смазывая царапины, ссадины и коросточки. Было ничуть не горячо, только слегка щекотало кожу и торчком вставали незаметные волоски.
     – Ну ты даешь, – сказал Витька шарику, будто приятелю. Подставил под него ладонь. Изогнулся, вывернул ногу, перенес шарик под коленку, где след Кригерова клюва набухал опять красным бугорком. Шарик в несколько секунд залечил надоевшую болячку, убрал ее начисто. А заодно – и похожую на арбузное семечко родинку.
     Родинку Витька пожалел – своя все-таки, привычная. Но потеря была невелика, а открытие – замечательное. Не хуже, чем путь в Реттерберг.
     – Ты теперь всегда будешь жить у меня? – шепотом спросил Витька.
     "Не-а..." – словно сказал шарик. Вытянулся в светлую полоску и пропал.
     Витька опечалился. Побрел задумчиво прочь. Но потом его будто подтолкнуло. Он вытянул вверх палец, напряг в себе какие-то неведомые электрические жилки. И шарик-молния, возникнув из воздуха, сел ему на ноготь. Это был уже другой шарик – поярче и покрупнее, но такой же дружеский и послушный.
     Через несколько дней Витька умел вызывать маленькие шаровые молнии (или не молнии?) когда вздумается. Легче всего это выходило перед грозой, но если постараться – получалось при любой погоде. Бывало, лежит он где-нибудь на лужайке, закинув ногу на ногу, а на оттопыренном большом пальце ступни вертится и стреляет искорками электрическое яблоко...
...А может, не так уж страшно? Зажмуриваешься, появляется в сознании тонкая зеленоватая нить, потом еще несколько – со светящимися узелками на перекрестьях. Их не видишь, а скорее чувствуешь. Потом возникает за светлым пятнышком одного узелка ощущение того места, куда ты стремишься. Например, путевая насыпь, покрытая красными листьями увядшей лебеды. Недалеко от таверны... Это очень близко. И в то же время чудовищно далеко в бесконечной глубине черной щели между неудержимо скользкими невидимыми плоскостями. И надо пересилить себя, зажать в себе ужас, шагнуть вниз, в падение...
(Гуси-гуси, га-га-га, Крик петуха).

Люся.

Люсины плечи – худые и беззащитно-незагорелые – всегда были исцарапаны колючками и ветками. Если снимать царапины шариком, то можно как бы случайно коснуться ладонью плеча и тоненькой ключицы, над которой проклюнулась голубая дрожащая жилка. При тайной мысли об этом Витька переставал дышать от ласкового замирания.
     Люся была дочка здешнего лесничего. Их дом стоял в двух километрах от южной кромки кратера, где лежала гигантская чаша РМП. В прошлом году Витька с Люсей не встречался и даже не знал про нее, а в начале этого лета увиделись они в лесу. Ну, сперва, конечно, смущенно косились друг на друга, потом разговорились. А через пару дней сделались друзьями.
     Хотя "друзья" – здесь неточное слово. При Люсе Витька становился кротким и радостно-послушным, а она при нем – сдержанно-строгой и рассудительной. Каждое утро Витька являлся к ее крыльцу, как на службу, готовый выполнить любой приказ. И только если слышал "извини, Витя, я сегодня занята", со вздохом возвращался в обсерваторию.
     Однажды Скицын с досадой и даже некоторой ревностью сказал профессору д'Эспозито:
     – Что он нашел в этой пятнистой швабре?
     Люся и правда была не красавица. Костлявое бледное существо одиннадцати лет. Жидкие растрепанные хвостики бесцветных волос, перехваченные резиновыми колечками от аптечных пузырьков. А лицо... Такие лица принято сравнивать с перепелиными яйцами. Избитое сравнение, но лучшего не придумаешь. Продолговато-овальное, с равномерной россыпью коричневых веснушек.
     А среди этой россыпи – бледно-зеленые неулыбчивые глаза. Они-то, видно, и завораживали Витьку.
     Но Карло д'Эспозито видел причину в другом. Он сказал Скицыну серьезно и со знанием дела:
     – Микель, тут не столько первая влюбленность в девочку, сколько рыцарский дух Витторио. Его душе необходима Прекрасная Дама...
…Летом следующего года Люся уезжала куда-то с матерью, а потом отдыхала в крымском лагере. С Витькой они увиделись только в начале августа.
     Витька оказался прав – было уже не то.
     Люся не была теперь маленькой, костлявой и растрепанной. Волосы стали гуще, и пышные хвостики их перехватывались не резинками, а зажимами в виде божьих коровок. Такие же божьи коровки висели на мочках ушей – клипсы. Видимо, Люся понимала, что эти пятнистые жучки идут ее веснушчатому лицу. Впрочем, веснушки были не очень заметны на крымском загаре.
     – Наконец-то загорела по-человечески, – усмехнулся Витька, когда они встретились на южной кромке РМП. – И вообще...
     – Что? – спросила Люся и потупилась.
     Она выросла за год, обогнала Витьку на полголовы. Казалось бы, еще больше должна поглядывать на него свысока. Но и Витька был сейчас не такой, как раньше. Ростом, правда, остался почти прежний, а в душе... Во-первых, уже не одиннадцать с половиной, а почти тринадцать лет. Разница! Во-вторых, он хлебнул всяких событий в Реттерберге, владел теперь двумя языками Западной Федерации, знал жутковатую тайну прямого перехода, бывал у Башни, а в июне Рэм Погорский дал им с Цезарем тяжелые значки – медных петушков. Их отливали из нетускнеющей меди в стране, которой владел верховный князь Юр-Танка...
     Ничего такого не знала Люся. На значок, что оттягивал Витькину рубашку, глянула мельком, не спросила, откуда такой. Ее больше занимали свои бусы и брошки. И одевалась она теперь не в потрепанные платьица или комбинезоны, а так, будто с утра на праздник собирается...
     В прошлом году, когда купались в озере, Люся была совсем как пацаненок, плавала в одних мальчишечьих трусиках, а в этом году Витька увидел на ней поперек груди полоску с двумя плоскими матерчатыми кружками. И опять снисходительно хмыкнул. Однако Люся не обижалась на его снисходительность, а то и на командирский тон. Ей, кажется, нравилось, что роли поменялись. Это порой удивляло Витьку. Он сам понять не мог: лучше стало или хуже?
     Впрочем, как бы там ни было, а все равно дружба сохранилась, а это уже хорошо.
…– Здравствуй, – сказал он, и Люся засветилась:
     – Здравствуй... Ух, какой ты взъерошенный.
     Витька ответил без насмешки:
     – Зато ты красивая за двоих.
     Она была в отглаженной теннисной юбочке, в желтой блузке с белыми горошинами и белым галстучком. На длинных ногах новенькие желтые гольфы и белые сандалетки. И улыбалась – зубы крупные и круглые, как те же горошины на блузке.